Вечеринка с карликами. И другие рассказы - Елена Ивченко

не люблю ее (хотя на самом деле любил). Она перестала плакать и внимательно посмотрела на меня. Я продолжил орать, что не хочу слушать ее сказки, потому что ими она испортила мне жизнь. Я орал, что теперь я странный, и это из-за нее. Я орал, хотя орать уже не хотелось. Мама встала и вышла из комнаты. Она не хлопнула дверью, нет. Она тихо прикрыла ее.

Девяносто девять.

В девяносто девятом все кончилось. Иногда одно событие цепляется за второе, и ты оказываешься во тьме, не помня дороги назад. Я называю 1999 год нулевой точкой, когда вся жизнь начинает выстраиваться по новому сценарию.

В неснятом сценарии мама, папа и я живем вместе долго и счастливо. Но мне не повезло. В моем сценарии зимой девяносто девятого мы остаемся с папой одни, потому что под колесами Богмашины умирает мама.

Ее тело разрезало на две половинки, как лопатой. Я этого не видел (мне так сказали). А потом были похороны. Я ожидал увидеть одну половинку коричневую. Другую – лиловую. Но в гробу лежала целая женщина. Мне сказали, что это и есть моя мама. Верилось в это с трудом. Но моей мамы с тех пор больше не было. Нигде. Поэтому я им поверил.

Хорошо помню момент, когда научился считать до ста. Это случилось той же зимой. Папа вел меня за руку по магазину и сосредоточенно выбирал консервы.

– Сто.

– Что ты сказал?

– Ничего.

Разочарованию не было предела. Как будто от мира взрослых меня отделяло некое умение. Каждый взрослый умел считать до ста. Я думал, что, как только смогу это сделать, тоже стану взрослым. Но между мной минуту назад и минуту спустя не было никакой разницы.

Сто двадцать один.

Она все не возвращалась. Две тысячи восемь. Три тысячи сто двадцать три. Пятьсот тысяч триста двадцать один. Сначала я считал, чтобы успокоиться, а потом мне стало интересно, до какого числа я могу дойти. Счет пошел на миллионы, и в какой-то момент я начал считать, больше не думая ни о чем.

10434530500342569353543536456464609640960495604626694

Сегодня с утра зарядил дождь. Дождь в городах – это почти бесполезная штука. Он не приносит такой свежести, как на даче. И все же дождь есть дождь.

Я допил кофе и уставился в монитор. Работать больше не хотелось.

– Можно, я сегодня пораньше уйду?

– Сидорин, ну что, опять?

– Да ладно. Я завтра с утра доделаю.

– Клиент ждет правок!

– Дим, не загоняйся. Он же цвет шрифта поменять хотел и градиент другой зафигачить. Я сделаю. Завтра.

– Ладно. Дуй отсюда.

Выйдя из здания, я погрузился в морось. Пожалуй, она мне тоже нравилась. Только сигарета сразу намокла. А еще черви – жаль, но в городе я их совсем не вижу. Даже в дождь, потому что в мокрую погоду они должны вылезать из-под земли. Интересно, слышат ли они сейчас эти капли? Мечтают выползти наружу, лежа там, под толстым слоем асфальта? Или спят своим червивым сном, уже не чувствуя ничего? Тем временем на остановке образовалась давка. Всех прибило под одну крышу. Кто-то тронул меня за рукав.

– Простите.

Это была она. Лицо мокрое. Тушь растеклась. Но я все равно распознал с детства любимые черты. Волосы были немного темнее. Может, из-за дождя? Но в остальном – как две капли воды. Именно такая, как я ее и запомнил.

К остановке подъехал автобус. Это был не мой. Пока я размышлял, по какому маршруту он едет, она пристроилась в очередь в переднюю дверь. Люди давили меня спереди, сзади. Я задыхался, но протискивался вперед. Когда я оказался внутри салона, она уже успела выбрать свободное место у окна и уставиться в него. Это помешало разглядеть ее получше.

Так мы и ехали – она смотрела в окно. А я – на нее. Позади мелькали огни, размазанные водой. Через несколько станций рядом освободилось место. Я сел (несмотря на вздохи бабушек) и продолжил изучать ее профиль. Я больше не стеснялся. Маленькая золотая сережка брякала по ее щеке каждый раз, когда тормозил автобус. Внезапно она повернулась и заговорила:

– Почему вы пялитесь?

От шока мне стало трудно дышать. Хотелось отвести взгляд, но было нельзя. Это был последний раз, когда я мог смотреть на нее вот так. Прямо в глаза.

– Вы думаете, я не заметила?

– Простите, но я вас знаю.

– Разве?

Она прищурилась.

– Что-то не припомню ваше лицо.

– А вы и не можете… Я пришел из параллельной вселенной, где вы астрофизик. Вы очень хотели научить меня считать до ста. И у вас это получилось.

Ком подступил к горлу, и остаток фразы прозвучал уже шепотом. Женщина раскрыла рот, чтобы ответить. Но я быстро встал и выбежал в распахнутые двери. Капли дождя забарабанили по макушке, стекая по шее внутрь. Я поднял повыше воротник пальто. И ненадолго, на какую-то долю секунды, это принесло мне утешение.

Юлия Ульянова

Мразь

Ненавижу просыпаться. Ненавижу утро. Ненавижу свет.

Опять эти вещи. Полный гребаный дом вещей. Стол, тумбочка, телевизор, четыре стула и набитый советской посудой сервант. И ковер на стене. И чахлый цветок эухарис. И снова вставать, идти, что-то делать.

Сон с бодуна – пустой, неглубокий и липкий. Такой сон, что лучше бы не спала. Со вздохом откидываю одеяло, но чтобы встать, не хватает сил. Лежу в трусах и свитере на узкой короткой кровати – месяц назад на ней умерла моя бабушка.

Опускаю ноги на пол – загремели, покатились бутылки. Пустые пивные – я знаю их голос.

Иду в кухню проверить – в холодильнике пусто. Белая дверца с натугой отжалась и тут же с жадностью присосалась опять. Нет вообще ничего, голяк, я же здесь не живу, только бухать приезжаю, из живых только перекись и вот еще финалгон.

Зато в коридоре мешочек с подарками, мяу, мур-мур, мр-р-р! «Мальборо рэд», чекушка, два пива и еще немного денег осталось – сюда же в пакет и сунула.

Вот теперь можно выдохнуть, можно даже форточку открыть и остаться – вернуться, прилечь с сигаретой и бухлишком, идиллия.

Час-полтора спустя натягиваю куртку – праздник закончился, еду домой, пора. Темный подъезд, две ступеньки, скрип двери, море нереально желтого света. Горько, остро, мокро дала в лицо осень.

*

– Ба! – восклицает бабушка. Улыбается и трижды меня целует.

Я – Юляша, единственная бабушкина внучка, мне девять. Недавно бабушка переехала в свою, отдельную от нас квартиру. Я скучаю, и бабушка скучает тоже. Она моя родная и ласковая, всегда рядом, всегда за меня. Мы когда вместе – у нас тут свой мир: круглый и уютный, теплый и понятный, как яичко.

Я с мороза – сразу за стол. На столе суп с фрикадельками, ломтики хлеба и сыра, подтаявшее масло в масленке и толсто нарезанная колбаса.

Я не люблю колбасу с жиром, и на талое масло смотреть неприятно. Но делать нечего, и я макаю горбушку в суп, сдвигаю на краешек тарелки лавровый лист и горошины перца, вареную морковку и лук. Бабушка рядом, разминает сигарету большим и указательным пальцами, закуривает и говорит мне новости. Женя Хренова забегала на неделе, принесла беляши и компот. Живет она с нашим соседом – геологом дядей Мишей Казанцевым, это бабушка их познакомила, знаю ли я? Письмо пришло – от тети Нади из Щучинска, она собирается в гости, дай бог, ко дню рождения приедет. А на Зою из Усть-Каменогорска бабушка злится. Собирались вместе на кладбище, а она не пришла и не позвонила, забыла, уехала. И мне неприятно за бабушку – как будто что-то свербит посредине груди.

Чайник свистит, из него валит пар. Бабушка заваривает чай. В круглой хрустальной вазе сушки, конфеты «Барбарис», печенье. А бабушка любит зефир в шоколаде. Я принесла, купила на деньги, которые папа мне дал.

«Очень плохо одной. Все время одна, одна. Не дай бог тебе такую старость».

Не знаю, что сказать. Саднит, корябает, ноет где-то между